Это становится заметно, если попробовать изобразить их в виде людей. Гордыня -- человек с высоко задранным носом и презрительной гримасой. Алчность -- кощей, чахнущий над златом. Чревоугодие -- непрерывно жрущий толстяк. В общем, все логично. Олицетворением греха становится человек, им одержимый.
Только Похоть практически всегда изображают иначе. Не пускающий слюни развратник -- а прекрасная полуобнаженная женщина. Она не одержима похотью -- она пробуждает ее в других.
Если перед нами не просто картинка, а сюжет, где действуют олицетворения, то очень часто оказывается, что Похоть практически асексуальна. Она не дорожит ни одним мужчиной, а хладнокровно использует их в своих целях и избавляется, как только они перестают быть нужными. Один из ярчайших примеров -- "Стальной алхимик".
Навскидку я могу вспомнить только один контрпример -- цикл "Ключи от королевства" Гарта Никса. Леди Пятница, как и все Жители Дома, нечеловечески прекрасна, но она именно одержима своей страстью к человеческим переживаниям и воспоминаниям. Для нее это сродни наркотику, и без чужих переживаний ее ломает.
Что вы думаете об этом?
UPD Немного поразмыслив, я выдвигаю версию. Думаю, тут, как и во многих других вещах, сказывается влияние Реформации. Именно тогда в западной мысли складывается тождество "материя=плоть=похоть=женщина", и в результате похоть становится основным грехом, Грехом с большой буквы. Даже грехопадение Адама в те времена многие толковали иначе -- грех состоял не в поедании запретного плода, а в сексуальных сношениях с Евой; секс и был запретным плодом. Собственно, "запретный плод" после этого на триста лет стал эвфемизмом для секса, особенно для прелюбодеяния.
Отсюда и отличие: персонификация Похоти появилась раньше всех остальных, и несет в себе куда больше разнообразных смыслов.
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →